Его прозу невозможно было читать — понятные слова складывались в что-то неестественное для разума; впрочем, люди, читающие эти тексты бегло, находили их занимательными и, да, пожалуй — красивыми.
Некоторые же, уделявшие умственное внимание при чтении, испытывали чувство, схожее с неприятным, но не таковое. Оно походило скорее на некий вид умственного сопротивления, порой даже отторжения, проистекавшего, вероятно, не из-за осознанного неприятия образа мыслей автора, а от какой-то несовместимости маленькой детали нравственного механизма души; детали маленькой, но несущей, тем не менее, основополагающую, аксиоматичную функцию. От таких коллизий в душе читателя заводился изъян, не проходивший быстро и не исчезавший бесследно.
Например, как немецкий пенсионер, отставной фашист, в войну бывший по близорукости работником гестапо (выдирал золото из еврейских ртов) — как он возвращался с вечеринки у соседей и, в который раз уже радуясь, немного гордясь, вспоминает, что полвечера проболтал с пожилой еврейской женщиной, не испытывая при этом нравственных неудобств. А за поворотом аллеи, в светлом круге фонаря, видит эту самую женщину — она лежит ничком. Пенсионер наш слушает её сердце — бъётся; переворачивает её, судорожно вспоминая, сколько там раз надо давить руками, а сколько выдыхать в нос, и вот, занимаясь этими важными вопросами, замечает отблеск фонаря в золотом зубе. Сетует, что нет клещей, лезет в рот пальцами и очень неаккуратно выдирает. Добропорядочно идёт в ближайший полицейский участок и просит бланк приёмки драгоценных металлов.
#ретроспектива